Проект "АЦ" - Страница 13

Он нажал кнопку, двери лифта раздвинулись, на стене висел синий почтовый ящик. Вот, оказывается, где я его усмотрел. Ну что ж, все продумано до мелочей.

Пока я засовывал письмо в щель, лифт закрылся, и Дроздов оказался снаружи. Недолго думая, я нажал кнопку «подъем», и лифт помчался наверх, к вертолетной площадке.

«Посмотрим, — думал я, еле сдерживая волнение, — посмотрим!»

Легкий толчок — лифт остановился, дверцы разъехались, и повеяло таким резким холодом, что я испугался.

Я стоял на круглой лифтовой площадке под самым куполом и сквозь голубые пластиковые шторки видел далеко внизу дорожку, по которой в сторону учительского домика спокойно шел Дроздов. Экое дело, мальчик решил покататься на лифте…

Постояв в нерешительности, я пошел по широкой каменной лестнице наверх, на вертолетный круг. Но на полдороге сверху на меня посыпалась мелкая снежная пыль.

— Ай, к черту! — сказал я вслух и вернулся к лифту.

15

Целый месяц после этого я наслаждался жизнью вовсю. Учился с удовольствием, купался, ел за троих, ходил в гости к Черепашке, вечерами читал в постели. Телевизор смотрел редко: как-то времени не хватало, голова была другим занята, да и помехи досаждали. И в один прекрасный вечер я без всякого огорчения заметил, что он у меня вовсе сломался.

Черепашка оказалась веселой девчонкой, она готова была хохотать по любому поводу. И характер у нее стал ровнее: она перестала обижаться по пустякам. Пару раз она довольно ловко ответила на Славкины замечания, и Славка прекратил ее задевать. Вечерами мы играли с Черепашкой в прятки (если можно так назвать эту игру): она исчезала, а я ее искал.

Соня почему-то меня избегала: должно быть, она еще сердилась, что получила из-за меня нагоняй. Бориса и Славку я невзлюбил с самого начала, а Леночка Кныш была слишком красивая, я ее просто боялся. Олег со мной был вежлив, как английский лорд, он все время ко мне присматривался, но первый не подходил.

Вообще Олег был в школе звездою первой величины: он быстрее всех прошел программу десятилетки и занимался по особому расписанию, под наблюдением самого Дроздова. Целые дни Олег просиживал в учебном корпусе и что-то там считал. Борька и Соня учились в одной группе, а Славка, Лена и Рита — в другой. У меня, значит, как и у Олега, была своя особая группа, только отстающая. Ну что ж, я не обижался, в этом была своя логика.

Игорь Степанович радовался моим успехам. Мы уже покончили с пробелами по арифметике и шпарили алгебру и геометрию так, как будто бы нас подгоняли. Физику и химию Скворцов не спешил начинать.

— Математика, — повторял он, — это основа основ.

Своего мнения по этому вопросу у меня не было.

Историю, географию и литературу мы совершенно не трогали. Впрочем, я много читал и тоски по этим предметам не испытывал. Удивительно было то, что мы совсем не занимались русским языком, но писать письма мне становилось все легче. Должно быть, это было связано с тем, что я научился «организованно мыслить». Об иностранном языке Скворцов даже не вспоминал. Как-то раз я намекнул ему, что хотел бы выучить испанский.

— А зачем это тебе? — поинтересовался Скворцов.

— Так, красиво… — пробормотал я.

— Ну, пожалуйста, — равнодушно сказал Скворцов. — Учебник ты найдешь у себя в шкафу, на досуге и займешься. Недели две тебе, пожалуй, хватит… Но имей в виду: не в ущерб нашей программе.

Учебник я нашел, но открыть его не рискнул: как-то не верилось мне, что язык можно выучить за две недели. Больше мы к этой теме не возвращались.

Спецкурс меня немного расстраивал: по моему мнению, мы просто топтались на месте. Автогенка мне надоела: я уже научился сосредоточиваться, держать мысль, убрал запретительную перебивку, свободно снимал напряжение, — словом, делал все то, что Воробьев показал мне на первых уроках. Правда, к этому прибавились мнемоника и эвристика, но все это было совсем не то. Мнемоника мне сначала понравилась: с памятью у меня были всегда нелады. Я добросовестно учился сортировать, группировать и запоминать информацию, выделять общие признаки, разработал свой собственный код запоминания исторических дат (Воробьев меня очень хвалил, хотя сам он в хронологии путался). Эвристика (искусство находить неожиданные решения) шла более туго, но кое-какие успехи тоже были. И все-таки я до сих пор не умел ни прослушивать, ни блокироваться, ни исчезать. Иными словами, никаких особенных способностей я в себе не обнаруживал, а Воробьева это как будто не заботило вовсе.

Зато однокашники мои делали всё новые успехи. Борис Махонин у меня на глазах согнул взглядом железную вышку трамплина и тут же, победоносно на меня посмотрев, выпрямил ее, как надо. Олег и Соня целые часы проводили на корте, играя в теннис без ракеток: они стояли на своих площадках, пристально глядя на мяч, который по направлению их взглядов носился над сеткой, выписывая немыслимые кривые. А потом оба, бледные, с покрасневшими глазами, бежали купаться.

Да что там говорить: даже Черепашка моя начала понемногу летать. Точнее, не летать, а вспархивать, как куропатка, и это было ужасно смешно.

— Ой, упаду! — пищала она. — Ой, сил моих нету!

Славик и Лена посмеивались над ее попытками, поэтому она все чаще исчезала и летала тайком от всех, хотя Виктор Васильевич ей категорически запрещал.

Рита была добрая девочка и хорошо ко мне относилась. Она пыталась мне объяснить, как это делается, но я не способен был уловить даже принцип: при словах «гравитация» и «поле» я просто терялся.